— Да, и забегает в книжный и спрашивает, почему Довлатов на полке стоит лицом, а его /то есть моя/ собственная книга где-то лежит стопочкой, никому не нужная..
Моя любимая тётушка — музыкант. Помню, как в детстве спросил её:
— Почему Ростроповича все знают, а Берлинского никто не знает?
Тётушка ответила:
— Потому что Ростропович весёлый, а Берлинский — ….
Не помню, что она сказала конкретно, но помню свои эмоции, которые оставлю в секрете.
Мне не приходится бегать по книжным и предлагать им свою книгу.
Когда я издал “Чумной дневник”, продавать тут его было негде, поэтому я открыл книжный магазин.

— Простите, не взял на интервью словарь иностранных слов. Судя по составу слова, графоман получает удовольствие от процесса писания. Про себя такого сказать я не могу. Мне нравиться мечтать в темноте, придумывать и руководить. Сесть и написать что-то, в основном, для меня мучительно. Хорошо, что я владею /и всем советую овладеть/ слепым методом печати: хотя бы быстро запишу и снова буду ходить мучиться, живя частную жизнь.

— Бывают! Ну, в смысле, откуда мне знать..

— Пандемия расслабила и поправила /как говорят в Тбилиси/. Слетело много ограничений дурацких, каких-то личных запретов. Я понял, что мне не стыдно сказать, что я банкрот и не могу платить за аренду, и не стыдно мне сидеть дома на балконе и пить белое с утра, ходить голым и всякое такое прочее. Это были удивительные месяцы освобождения. От самого себя. Хороший краш-тест в новой стране пребывания.
Мы тревожно каждый день следили за статистикой заболеваемости короной у нас и в России. Отдельный разговор про меры правительства, про грузинских врачей. Как они останавливали первую волну короны в Грузии, чтобы все не вымерли. Как главный эпидемиолог не послушал рекомендации ВОЗ и спас народ. Все эти приколы, когда отменили движения на любом транспорте, и тбилисские курьеры оседлали коней. Курьер на коне, а за спиной жёлтый рюкзак с заказом. А какой был вопрос?

— А! В подобных случаях происходит высвобождение жизненных сил: ты сначала начинаешь заниматься кучей разных вещей в поисках главного дела, а потом занимаешься прикладыванием к нему усилий. Так писалась и записалась книга; при этом я не высиживал её, а весело, легко и со слезами счастья на глазах писал.
Оказалось, что картинка писательства /старая/ уже не та. То есть, ты не ждёшь музу или другое мифическое существо, не высиживаешь за столом, не печатаешь, забивая гвозди в клавиатуру. Всё может быть по-другому. Один раз так точно.
Можно это назвать потоком, хотя снова: всё было написано в перерывах между попытками заработать денег и выжить.
Я проводил чумной писательский челлендж: придумал созваниваться с учениками и читать их тексты вслух. В день было по два-три созвона за выживательные деньги, а работать я могу только по полной, поэтому между созвонами надо было поспать хотя бы минут двадцать: закрыть в комнате ставни, включить кондиционер, раздеться и полежать полчаса, начать проваливаться в сон..

— Ок! Главный герой оказался в центре пандемии и записался на писательский курс. Ему ежедневно приходят письма с провокационными заданиями. Что от тебя останется, если ты сегодня умрёшь? Помнишь, как родители забыли про твой день рождения? И так далее. Герой выполняет задания и описывает окружающее в форме дневника, пишет письма родителям, сепарируется, переживает чувства неразделенной влюблённости.

— Да, сначала написал, а потом придумал, как я её написал. Так можно, да.
В былые времена я сел писать книгу “Как открыть книжный магазин и не облажаться” после пяти лет предпринимательства. Подумал, что осуществить мечту со Школой текста можно только имея свою книгу. Был чёткий план: опыт — книга — издание — продажа — открытие школы. Выполнив всё это, я понял, что написанием и изданием книги можно было спокойно пренебречь. Много в голове разных мыслей-пут.

— Конечно. И написал книгу, как и предполагалось.

— Совершенно не важно. Книга это не сведение счётов и не попытка доказать свою крутость. Книга — это слова в правильной расстановке. И они штырят. Или не штырят. Через сто лет все мы умрём, скорее всего, и уже будет не важно, кто кого обидел и кто в кого влюбился.

— Думаю, что творчество — это озарение. После озарения автор спускается со своими скрижалями, а его спрашивают: “Ну чё там, как?” А он говорит: “Да не знаю, ветер задул, небеса разверзлись, и вот дали мне скрижали, ничего не объяснили, давайте с этим работать”.

— Ну в озарения могу сказать, что я гений, но гением себя можно назвать с иронией или совсем уж.. Может, проводник каких-то идей и образов, проводник этих штук для читателей, я просто записал. То есть, не надо носить на себе печать гения.

— И печаль, да.
При этом я усиленно рисовал, у меня была идея делать по десять работ в день и за полгода стать художником. При этом я много двигался, танцевал, постройнел на пятнадцать килограмм, врубился в интуитивное питание, предпринял первую попытку сделать книжный “Итака” на балконе, написал базу моего писательского курса, начал весело выпивать, что стало потом грустно, произошел виток в личных отношениях, произвёлся на свет новый ребенок.
Я усиленно учился и усиленно учил. Вот из такого пандемического водоворота произошла книга.

— Да, ожидания. На пандемии у меня появился мастер — художник Вато Церетели. И вот Вато говорил: “Не имейте ожиданий”. То есть, не имейте ожиданий от вашего рисунка.
Это применимо.
Были у Екклезиаста ожидания? Думаю, он дописал и подумал: “Фух, что это было”.
Книга живёт, герой остался и сидит на балконе дома в Сололаки, в шортиках с бокалом белого со льдом, а мы тут уже не при чём и пишем другое, работаем в разных других медиумах.
Могут быть другие сопутствующие идеи — идея, что книгу должны читать читатели, например.
Ну, а если совсем честно, я думал, что все будут писать книги про пандемию и тоже написал, а все — не написали, пандемию проигнорировали.

— Планов и идей много, по-прежнему и всегда. Жизнь — это ворох из множества всего, а я как дерево на туристической тропе: на каждой ветке по памятной ниточке-тряпочке. Что-то из этого выйдет, когда ветер заплетет тряпочки в косички.

— Я дописал вторую половину книги “Как открыть книжный магазин и не облажаться” — уже про книжный в Грузии, про пандемию и так далее. В двадцать втором году написал большой текст. Про эмиграцию, войну и любовь. Вместе с “Чумным дневником” это Тбилисская трилогия. Почему нет? Много идей сейчас в голове летает. Когда нечего делать, собираю книгу супер-короткой прозы, вроде записных книжек.

— Мини-пантеон звучит как мини-бар.

— Каждые столько-то лет я проверяю любимых писателей. Боюсь, но перечитываю.
И вот это внезапное сравнение с Довлатовым.
Довлатова я очень любил в детстве. Ну, когда был подростком. Недавно перечитал и полюбил ещё больше. Как он говорил, что хочет быть похожим только на Чехова при всех прелестях других классиков, то же самое хочется сказать про него мне.
Могу сказать, что я его изучаю для дела.
Коротко — хочется написать эссе или текст про него.
Читаю его и всё вокруг него. Много ужаса в воспоминаниях. Ужаса и откровенного вранья.

— Писалось все не так, как раньше. От эмиграции, Грузии, пандемии, расширения сознания повылетали всякие клапаны, и в книге есть моменты «как написалось, так и будет». Без редактуры и с путаницей в буквах. Это всё концептуально обосновано. Я дал себе поделать текст как угодно.
Но образы — это что-то высшее. Проза.
Вообще — вещество текста, литературы.
А через сто лет окажется, что я какой-нибудь Ветлугин или Нестор Кукольник.
И бездарь. И в Википедии последний фанат напишет: “Зато он придумал двоезапяточие”.
И ставил многоточие в две точки — параточие. А кто-то все зачеркнет: “Нет, это Селин придумал, а Стасио всё у всех пиздил..”
Ну так вот, я — невидимый писатель.
Сейчас я пишу лёжа. До этого писал стоя, до этого сидя. А вообще на ходу.
Фиксирую вспышки.
Всё.
Потом монтаж.
Пока не зазвучит мелодия.
Без мелодии это груда красивых деталей "Лего".

— Нет.

— Ну вот как Оскар Уайлд говорил.

— Мы когда-то жили в благословенном городе Владимир, что на Клязьме. /Хотя есть другой какой-то?/ Ну это из прошлого контекста украшательство, типа Пущино-на-Оке. Как будто есть Пущино-на-Одере, и можно перепутать. Ну так вот. В центре Владимира есть красивая Византийская церковь, там музей всякого хрусталя под названием “Владимирский шик”. Я увидел рядом художника, он собрал свои маленькие картинки в рамках, упаковал в сумку на колёсиках и повёз домой, не продав ничего. Простой вернисаж с этими вот картинками. Мне стало так жутко, и я подумал, что не хотел бы стать таким вот, обрекать семью свою на бедную жизнь с продажи картинок.

— Не знаю, кажется, стал.

— Это-то и страшно. Впрочем, мне было тогда мало лет, и я думал, что всё впереди.

— Хочу сказать, что счастье — это быть на своём месте. Кем угодно. На своём месте — это как на улице Дадиани старая, ещё советская, а может и досоветская пошивочная контора, я туда носил зашивать куртку “Барбур”. И там зашивал её счастливый господин. Казалось, он на своём месте, и счастлив, и никаких чувств кроме зависти и восхищения он не вызывал.

— Ну вот потому что не понимаю пока, на своём я месте или нет, нужно ли стараться или нет. А, может, потом я пойму, что всё было отлично, и мне мешал рой мыслей в голове.

— Единственное, что должен писатель, это охуенно писать.

— Но я ещё не всё сказал!

— Ну а как ещё может получиться, когда берешь интервью у себя самого ;-)